Звёзды Порт-Артура. Воспоминания детства.
Jul. 9th, 2016 03:12 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
froged55Наткнулся в группе "Омск. История и культура" на Фэйсбуке на шикарный текст.
Автор - Вадим Гриценко, наш земляк. Историк, этнограф, археолог, писатель, поэт, журналист, общественный деятель. Сейчас живёт в Надыме и Салехарде.
МногАбукАФФ, но оно того стоит...)))
Фото для иллюстрации подобраны мной с проекта http://pastvu.com . Но фотографий этого района крайне мало, по этому в очередной раз призываю читателей просмотреть старые альбомы, кладовки и закрома!)))
Что ж выцедила память, Боже мой,
Сквозь времена с ушедшими страстями?
Ряды заборов мокрых под дождями,
Дом деда Павла с крышей земляной.
Наш пригород бандитский, знаменитый,
Где в лужи смотрит каждое окно,
Где сладостно дешевое вино
И фонари шпаною перебиты.
Где вечный грохот черных поездов,
Соседских драк хмельные переливы,
Оркестров похоронные мотивы
Да надоедливость июльских комаров.
Другу детства
Города по-разному причудливы. В том числе и названиями частей своих. Например, в Омске был когда-то Семипалатинск (Во как! Прим. моё), и до сих пор есть Сахалин, Амур и Порт-Артур.
Омский Порт-Артур – это деревянный, в тополях и сирени пригород, где я вырос, откуда разлетелись по свету мои школьные друзья. До революции его называли также Атаманским хутором, после революции, в двадцатые годы – городом Ленинском. Но при этом он всегда был и остается Порт-Артуром. Там строили гнезда наши родители. Оттуда произошли и мы. Там куражились, пока не повзрослели, будучи при этом уже не первый год женатыми. Балбесы.
«Мы все – птенцы из Порт-Артура.
И так навек заведено,
Что наши пьяные натуры
Переменить нам не дано».
Незамысловато? Согласен! Но другу Кольке понравилось, и это я посчитал главным.
Была такая песенка: «Детство мое, постой! Не спеши, погоди…». Были времена, когда каждое дерево, каждая травинка, каждая доска в заборе имели свой смысл, а каждый день был длинным и наполнен массой событий.
Высоко-высоко, неслышно прополз самолет, оставив белый след.
По улице проехал на велосипеде дядька в штиблетах. Заднее колесо виляло «восьмеркой», а цепь поскрипывала с каждым оборотом педалей. Правая штанина у дядьки была задрана и стянута бельевой прищепкой.
В тени сирени, обернув передние лапки хвостиком, сидел на завалинке черный соседский кот. В неподвижном напряжении он разглядывал муху, которая ползала рядом. Муха часто взлетала и, сделав небольшую петлю, садилась туда же. Кот нервно подергивал ушком.
Каждая минута была эпохой.
Озеро Моховое. Июльский полдень. Зной.
Неподвижный мир на этой и той стороне изнывает под белесым небом. Взлетев с камышинки, огромная стрекоза трепетно прошелестела возле уха. Сквозь прозрачную воду с рыжеватым оттенком идеально просматривается дно. Штиль.
Мне не до купания. Дома живут и регулярно хотят есть аквариумные рыбки, и отец, как всегда, отправил меня, десятилетнего, за кормом. Потому мне интересны здесь только дафнии, скопления которых я, аккуратно поведя сачком туда-сюда, переправляю в алюминиевый бидончик, стоящий у ног. Но это, во-вторых.
А во-первых, жара разносит приторную вонь тины и дохлятины. В нескольких шагах, на урезе воды, среди зелени битых бутылок разлагается труп собаки. Оскалился белыми клыками череп. Пара ребер вылезла через прогнившую шкуру. В ту сторону лучше не смотреть, стошнит.
Вдали отгрохотал и утих грузовой поезд.
В тишине на соседней Первой Новой завыл духовой оркестр. Кого-то начинали хоронить.
Детскую душу кольнула тревога: неужели и я когда-нибудь умру?
Оркестр выл все ближе и громче. Процессия показалась из-за поворота. Горе двигалось медленно-медленно.
Музыкант, обернутый удавом толстой трубы, глядел на ноты и надувал щеки, вгоняя в тоску все ближние улочки, которые его слышали.
Повзрослев, придя из библиотеки, прочитаю:
«Какая сила в духовых оркестрах!
Какая сила и какая грусть
В мелодиях забытых и известных
И вытверженных нами наизусть…».
В детстве смена времени года означала коренную перемену собственной жизни.
Поздняя осень, когда мертвые листья шуршали по замерзшим лужам и окаменевшей земле, а снега еще не было, вызывала отторжение. И я замыкался, отгораживался от природы. К зиме относился равнодушно. Прочие периоды были куда лучше.
В разгар весны по улице Клары Цеткин бойко тек ручей, и можно было пускать кораблики. А также измерять глубину, зачерпывая воду в сапожки и вообще намокая по пояс.
Потом разливался Иртыш, желтели одуванчики, цвели яблони и заканчивалась школа. После краткого, но нервозного ритуала показа родителям итогового табеля начиналась полнокровная жизнь.
В июне природа Порт-Артура благоухала вечной юностью. За эту сказочную, обманчивую перспективу я и любил больше всего июнь.
Имел свое очарование и сентябрь.
Бабьим летом все жгли по вечерам сухую ботву. Улочками от костров разливались сладкий дым и умиротворение. Звуки становились мягкими, приглушенными. Старушки на лавках отсиживали последнюю теплую неделю.
Только скверно было, что начинался учебный год и подготовка к урокам. Вместе с этим наступал ералаш, когда в школу не пускали без сменной обуви, которую одни забывали, а другие не хотели носить.
По утрам на входе орду школяров сдерживали и проверяли дежурные с красными повязками. Стоял завуч. А невидимые ему мальчишки выглядывали из окон второго этажа и через форточку бросали сменку товарищам на улице. Товарищи проходили, поднимались на второй этаж и бросали ее следующим.
Потом звенел звонок, и в переполненных неблагополучных классах появлялись учителя. Они были добрыми, забитыми жизнью людьми с обидными прозвищами: Гиббон, Елена Пьяная, Иван в Квадрате. Мы огорчали их, и они ставили двойки.
Затем все расходились, обоюдно довольные лишь тем, что на сегодня неприятности закончились.
А еще в сентябре проводилась кампания по сбору металлолома. Ученики, разбредясь по огромному пригороду, соревновались в том, кто больше свезет на школьный двор ржавых железяк.
За тарахтящей телегой нашего класса каждый вечер следовало по два-три десятка рыскающих по сторонам оглоедов. На телегу летело все, что плохо лежало, плохо стояло или было плохо закреплено.
Когда темнело, не желая идти домой и готовить уроки, мы жгли на пустыре костер и пекли картошку, добавляя штанам к полученной ранее ржавчине костровой пепел.
Когда говорят о благах старых, добрых времен, я вспоминаю зимние ботинки, в которых посещал школу. Почему-то они были не кожаные на натуральном меху, а дерматиновые на искусственном. Ноги мерзли нещадно. И пальтишко покупалось на два-три года. Оно быстро становилось коротким, особенно рукава. Так что пока идешь – не вспотеешь.
После школы надевались валенки и стеганые, ватные телогрейки. Всеми способами обманывая родителей, под предлогом чистки двора или привоза воды с колонки, мы рвались на улицу, чтоб вернуться с ног до головы в снегу, с обледенелыми варежками и подмороженными на руках пальцами.
Зато на новогоднюю елку для нас вешали несколько сказочных фруктов – мандаринов.
Весна всегда приходила в феврале, и каждый раз это бывало ночью.
Когда Порт-Артур спал под старым снегом с вуалью печной сажи, прилетал ветер. Он прилетал внезапно из ниоткуда черного звездного неба. Он был первым сырым ветром за зиму. Он прилетал яростно, начинал гудеть в проводах и покачивать фонари на столбах. Своим напором он ставил зиме ультиматум, начиная тут же поедать её снежный саван.
Мрачным, серым утром жители Порт-Артура выходили из своих калиток на гололед. Подняв воротники и поеживаясь, они шли на остановки автобусов и
к проходным заводов. Они мысленно ворчали на непогоду. Глупые люди не знали, что ветер – это весна.
Потом у ветра иссякали силы, и он улетал куда-то набраться их заново. А холода держались еще почти месяц. Когда же весна приходила вновь, в ипостаси дневного тепла, время зимы кончалось.
Летом, слоняясь по траве и пыльным канавам деревянных улиц, пацанва собиралась гурьбой. Играли в разные войны, индейцев, крестоносцев, вышибалы, прятки, казаков-разбойников. Ходили купаться на Иртыш и озеро Чередовое, крутились на великах или гоняли футбол. Жизнь текла мирно.
Но среди нас, подростков, были отверженные.
Когда все наскучивало, а на горизонте появлялся Валерка с Шестой Моховой или Ромка с Третьей Новой, толпа с улюлюканьем гналась за ними. И не для того, чтобы отдубасить, а так просто, из глубокой неприязни.
Не знаю, с чего эта неприязнь завелась и как охватила компанию. Помню только, что данные типы мне тоже были не очень симпатичны, хоть я и не участвовал в погонях.
Потом в околотке поселился Серега. За смесь замкнутости и заносчивости его тоже не полюбили сразу и стойко не любили потом. Изредка давали в морду.
Продолжение было печальным.
Все незаметно повзрослели. Сбитый телом, кривоногий Валерка, отвертевшись от обвинения в изнасиловании, сел по малолетке за воровство. А красавцы Ромка с Серегой, едва отметив совершеннолетие, ушли на двенадцать лет за убийство.
Беззаботно прихлебывая портвейн, они поздним вечером на автобусной остановке запинали насмерть пьяного мужичка. В несколько приемов, не торопясь.
Очень хотели папа с мамой, чтобы я учился хорошо. И, видимо, понимали, что не вся сила в зубрежке. Поэтому, заставив читать в пять лет, до четырнадцати заботились, чтобы книги имелись в изобилии.
У всех был телевизор, у нас нет. Из ленивых радостей оставалось только содержимое библиотек.
Между тем, в средних классах к ценимым доблестям незаметно добавился кругозор. И как ни странно, обнаружилось, что персоны отличников и всезнаек не совпадают. Саня Тертышный учился еще более-менее сносно. А вот Серега Есмагамбетов по прозвищу Студент был троечником и ушел в профтехучилище. Вечный же второгодник Мишка Винарьев, открывший мне Уэллса, Беляева и прочих фантастов, как-то быстро после восьмого класса отправился в лагерь общего режима.
Скажу по опыту: самое трудное дело – учиться в школе. Можно сказать и наоборот: учиться в школе – самое трудное дело.
Мои родители молчали, а вот чужие заявляли: «Работать тяжело, это вам не в школу ходить». Оказалось враньем.
Получив аттестат и не добрав баллов в университет, я устроился работать на большой завод, в инструментальный цех. И что? Красота! После смены – никакой головной боли о страшных уроках. И стало понятно, что самое безответственное – быть пролетарием. Как те, кто стращал послешкольным ярмом. А может, они никогда нормально-то и не учились?
Дома спрашивали:
– Ну, что ты получил за диктант?
– Четыре.
– А Саша Закутаев?
– Пять.
В семье повисала тягостная тишина.
Тройка по математике порождала немую драму. И в любом случае следовал оргвывод: «Сегодня гулять не пойдешь!»
И когда в универ я, все-таки, поступил, алгебры не было. Слава Богу, факультет гуманитарный. Заканчивая первый курс, шел с отцом из бани. Рассказывал ему о занятиях. «А ведь меня, Вадька, из третьего класса в свое время выгнали», – признался батя.
Порт-артурцы любят собирать грибы. За городом начинаются березовые рощицы, называемые колками. По их краям в урочное время появляются белые, обабки, подосиновики, сыроежки, грузди и тому подобное.
Самый хищный грибник – мой отец. Обычную для других фразу: «Я собрал два (три, четыре) ведра», или, тем более со словом «целых», – отец не произносил никогда. Не было повода. Только в байду, которую он всегда вешал на плечи, двигая в лес, входило шесть ведер. Плюс в каждую руку брал по четырехведерной корзине. И никогда в корзинах на обратном пути не было березовых веников или полевых цветов, маскирующих бесплодность усилий. Только грибы.
Так что одно из основных воспоминаний детства – обработка бесконечного количества даров леса.
Как-то стало известно, что пошли опята, и поехал отец за ними с соседом на электричке. Через сутки вернулся и сказал: «Бери тележку, айда!».
Взял я повозку с двумя большими железными колесами, на которой мы всегда воду возили с колонки, и покатил. Прикатил туда, где на перроне дядя Саша Яковлев сидел и караулил двенадцать мешков опят. Перевезти их я смог только за два раза. Изрядно надрываясь.
В другой раз вернулся батя на «Жигулях» из леса и стал машину опорожнять. Сначала пристегнутый багажник над салоном, потом багажник сзади, потом салон. А пара мужиков, ремонтировавших нашу кровлю, в это время спустились. Подошли они к гаражу. Увидели горы белых грибов, мотнули головами и захохотали дико. Наверное, это была истерика.
Рыбаков в Омске всегда водилось больше, чем рыбы. И в Порт-Артуре многие мужики – рыболовы в мыслях заядлые, но редко им улыбается удача. В основном утешаются они мифами о том, что однажды…
А теперь – быль.
Раннее зимнее утро. Затемно будит меня отец: «Поехали! Я информацию получил».
Приехали на озеро Чередовое. Рядом – телевизионный завод, с территории которого почему-то в том году теплую воду спускали, и потому не замерзала огромная полынья.
«Делай, как я!», – сказал отец и стал огромным сачком водить туда-сюда. Скоро в сачке оказался карп. Потом – следующий. Через час – третий. Уже рассвело, и мы поехали домой.
На кухне безменом взвесили рыбин, получилось почти десять килограммов. Радостные разбудили маму. Она вышла, посмотрела. Сказала: «На кой черт мне это сдалось!» – и вернулась досыпать.
Детские впечатления о садизме и мазохизме.
Сначала о мазохизме.
Чтобы в семье бывало мясо, отец держал ненасытных кроликов. В июле мы с ним ехали мотоциклом на луга за сеном.
Все знают: «Коси, коса, пока роса…». На самом же деле, пока докатишь от города, пока найдешь подходящее место – солнце уже высоко.
Отец косил, я ждал. А вокруг жара. Стрекот кузнечиков. Запах клевера и кашки. Истома.
Под ярилом в этих ароматах отключался я на часок, прикрыв глаза рукой. Специфическое было удовольствие. Вставал от пекла дурак дураком, но надышавшись луговой прелестью и набрав сил от земли.
А как-то раз поехали с друзьями на рыбалку. Всю ночь зверствовали комары, и мы дурачились. С утра проверяли закидушки. Потом пили чай.
Наконец-то, забравшись подалее от всех на высокий берег, натянул я на глаза кепку и завалился среди степной полыни. Дурманил горький дух, палило солнце. Кайф! Уснул мгновенно.
Проснулся к вечеру. Всё это время я пролежал недвижно, с одной рукой на груди. И теперь наискосок белела полоса, а все остальное было красным. Через полчаса багровеющая грудь стала ныть очень сильно. Невыносимо-болезненным было даже прикосновение рубахи. Когда приехали домой, уже появились гнойники, поднялась температура. В общем, сильный солнечный ожог.
Дальше о садизме.
Сосед-ветеран дядя Ваня Гавриленко сказал: «Клин вышибают клином. Давай я тебе, Вадик, баню истоплю. Попаришься, и все мигом пройдет». Я, конечно, засомневался, но герой обороны Мурманска был непреклонен.
Зашел я в парилку. Мамочка! Грудь как кипятком ошпарило. Упал я на пол, облился холодной водой. А дядя Ваня из-за двери вещает. «Ты у меня хрен выйдешь. Я тебя запер. Парься так, чтоб слышно было».
Что делать? Давай я веником по полу хлестать и крякать, якобы от удовольствия. А дядя Ваня из предбанника: «Молодец! Давай еще шибче!». Ну, я веника не жалею, мочалю его об пол. Себя же водичкой прохладной успокаиваю.
Тем не менее, когда вернулся домой, температура скакнула и вовсе под сорок. Всю ночь мама лечила меня сметаной и ругала дядю Ваню.
Был в Порт-Артуре большой кинотеатр «Мир». Сколько помню – родители еженедельно туда ходили. Под ручку, как положено. Дома фильмы обсуждались во время чистки картошки, мытья посуды или шинковки капусты.
В «Мире» начали показывать американский фильм «Спартак». Родители его посмотрели. Пошел и я, но взять билет с первого раза не смог. К кассе народ проникал буквально по головам. В зале же не только не было свободных мест, но и стоящими зрителями были заняты все проходы. При этом некоторые мальчишки сидели на сцене перед экраном, а также виделись тени ползающих по вентиляционным решеткам потолка.
Воистину, для пролетарского Порт-Артура кино было «важнейшим из искусств», а точнее – единственным.
У пригорода свой исторический эпос.
Из рассказов взрослых я уяснил, что самое интересное время было после войны.
Территория Порт-Артура с востока опоясана железной дорогой, линией, по которой ходят грузовые составы. По ту сторону железнодорожной насыпи когда-то располагался Красный поселок. Так вот эта насыпь периодически становилась линией фронта между тамошней шпаной и нашей. Как кое-кто утверждал, при этом сталкивались одновременно сотни человек. Не только кастеты, палки и камни, но даже ружья порою применялись.
А самое интересное место было у кладбища на улице Марьяновской, где жилой сектор вплотную подходит к кладбищенской ограде. Про банду «Черная кошка» я узнал в глубоком детстве от бати, который братьев Вайнеров никогда не читал, а до выхода фильма оставалось еще лет пятнадцать. «Кошка» омского фасона грабила способами экзотическими, используя страх мирных жителей перед покойниками.
Порт-Артур – безусловный лидер по бандитской исторической славе в городе. Когда представляешься: «Я из Порт-Артура», – ты сразу же в авторитете известного свойства.
Раньше Порт-Артур пел. И как пел!!!
В начале двадцатого века на территорию Омской области перебралось много хохлов. В том числе и мои предки по отцу прикатили на телеге из Таврической губернии. И район, где они поселились, был назван Таврическим. А рядом – Полтавский, Одесский.
Из тысяч семей сотни потом переехали в город и по праздникам, и без особого повода собирались вместе по родственному и дружескому признаку. В нашем доме бывали часто.
Это происходило еще до появления майонеза, а значит – до эры «селедки под шубой» и «оливье», то есть во времена классической простоты: утром ощипанная и к обеду изжаренная курица, огурчики, грибочки, картошечка… Сначала – весёлый родственный галдеж и стук вилок, а после третьей рюмки кто-нибудь запевал:
«Всюди буйно квiтне черемшина
Мов до шлюбу вбралася калина…»
И два десятка голосов подхватывало:
«Вiвчара в садочку,
В тихому куточку
Жде дивчина, жде».
Начало лета, благоухание. В распахнутые окна заглядывают свежезелёные ветви яблони. Последние лучи тихого, ласкового заката.
В наступившей после песни короткой паузе слышно от соседей – Карчевских:
«Ой, мороз, моро-оз,
Не морозь меня…».
Там предпочитают русский репертуар и поют очень здорово.
Что ж, ладно. Наш стол набирает в грудь воздуха и выдает:
«Розпрягайте, хлопцi коней
Та лягайте спочивать,
А я пiду в сад зелени,
В сад – криниченьку копать…».
Пели несравненно больше, чем пили. Пели с гармонью и без. Пели весь вечер до темна за столом. Пели ночью на улице, когда расходились:
«Рiдна маты моя, ти ночей не доспала,
Ти водила мене у поля край села,
I в дорогу далеку ти мене на зорi проводжала
I рушник вишиваний на щастя, на долю дала…».
Пели…
А на почве алкоголизма в Порт-Артуре всегда было много неимущих.
Любимым местом люмпен-пролетариев были подступы к магазинам, которые в народе называли «одиннадцатым», «восемнадцатым» и «пятнашкой». В них торговали продуктами, а также спиртным: водкой по два восемьдесят семь и бурдой под этикеткой «Портвейн». Тут же принимали стеклотару и изредка сюда завозили пиво, разлив которого становился для окрестностей событием очень значительным. Нужно было видеть, с каким энтузиазмом красноносые мужики подкачивали падающее в бочках давление!
Алкаши бывали одинокими, бывали семейными парами, а случались и целыми династиями. Поскольку пустая бутылка из-под кефира равнялась ценою булке хлеба, то голодная смерть пьяницам не очень-то грозила. А вот интоксикация с летальным исходом случалась. Это называлось «сгореть».
Насчет магазина.
Почти всегда за продуктами семья отправляла меня. Команду давала, как правило, мама: «Купишь пачку маргарина и комбижира полкило. Только возьми комбижир, а не говяжий. Хлеба – две булки. Одну – за шестнадцать, другую – за двадцать. И бутылку кефира. Всё запомнил?».
Чтоб от нашего закоулка дойти до ближайшего гастронома, нужно преодолеть полтора километра. Это легко, ведь никто не гонит. Да и обратно волочись, как знаешь.
В магазине, как правило, стояла небольшая очередь, и было время разглядеть, что в пирамидах рыбных консервов и грязном халате продавщицы за последний год ничего не изменилось. Потом я складывал продукты в сумку, получал сдачу и топал домой.
Тяжело было только однажды. В шестьдесят девятом году возникла угроза войны с Китаем, а родители помнили, что такое война. В общем, пришлось тащить из гастронома пятнадцать килограммов соли. А сам я в это время не весил и тридцати.
Периодически, летом, в хорошую погоду устраивался народный суд над добрейшим холостяком дядей Васей Гамызенковым. Из дома на улицу выволакивали стол, крыли его кумачом. Над столом поднимался серьезный чужой человек в мятом галстуке и зачитывал какую-то бумагу. Во время этого мероприятия полтора десятка старух кучно сидело на табуретах у крыжовника, а перед ними сутулился похмельный дядя Вася. Он краснел, но даже при всем напряжении своем не умел говорить не матом.
Вообще, зрелища для порт-артурских пацанов были редкими, но порою чрезвычайными: то на Иртыше половодье, то на чьем-то дворе жена мужем зарубленная.
Но чаще всего зрелищами становились пожары. Порт-Артур всегда был деревянным и горел охотно.
Дым видели издали и бежали в ту сторону. На соседней улице присоединялась еще ватага. У горящего дома переминались с ноги на ногу группы «болельщиков» с вытянутыми шеями. Невдалеке, как правило, стоял комод – единственное, что успели вынести хозяева.
Сновали вокруг дома и кричали друг другу пожарные: «Подай! Ещё! Еще!».
Начинал «стрелять» шифер на крыше. «Ох, ё…» – проносилось по толпе.
Пацаны смотрели зачарованно, без шуточек. Огонь показывал себя мощной, грозной стихией, с которой не побалуешь.
А пожарище специфически воняло потом несколько суток, нагоняя тревогу на всякого, проходившего мимо.
Сегодня Порт-Артур числится в Ленинском административном округе, который до этого назывался Ленинским районом города Омска. Поэтому и рынок здесь – «ленинский», и даже церковь – тоже, прости, Господи, «ленинская».
Хорошо, что я – не ровесник советской власти и не видел разгара-угара культурной революции, когда храмы превращали в склады, клубы и конюшни.
Тем не менее, борьба с религией велась и при мне. Выражалось это, в частности в том, что в пасхальную ночь у входа в церковный двор дежурили сотрудники неброского ведомства и делали то, что сейчас называют фэйс-контролем. В отдалении от фонарей стоял «воронок».
Нас, подростков (профилактически почти поголовно принятых в комсомол), не пускали. А попасть внутрь хотелось. Тогда мы обходили двор с другой стороны и перелезали через высокий забор, падая на головы старушек, дожидавшихся освящения куличей. Потом протискивались в храм, набитый народом, как трамвай в час пик.
А утром колотили крашеные яйца с чувством добытой культурной сопричастности.
Опять насчет пасхи и борьбы с религией.
Ежегодно за пару дней до Воскресения Христова в булочном магазине, называемом в народе «девяткой», появлялись куличи. Нормальные куличи классической формы. Но было довольно смешно, что на ценнике писалось: «Кекс весенний».
И весь околоток знал, когда «кексовая весна» наступит в следующий раз.
Родители были железнодорожниками и, пользуясь бесплатным билетом, каждое лето возили нас с братом на Кавказ.
Южные родственники искренне полагали, что в Сибири медведи ходят даже по улицам. И при этом относились к сибирякам как к людям, которым в жизни не очень повезло. А ведь где-то так и было на самом деле.
Например, как-то в начале осени одноклассник по восьмому «бэ», Юрка Попов зашел к нам во двор.
«Это что такое?» – спросил он, ткнув пальцем в сторону виноградной лозы.
Получив ботаническую экзотику в подарок от соседа, мой батя растил её пятый год. Закапывал в сентябре под землю и извлекал оттуда, подвешивая к карнизу в мае. При этом он добивался размера виноградин до крупного гороха. Но и «горох» этот поспевал только через раз, да и то весьма относительно.
«Это – виноград», – ответил я.
«Как? – по-настоящему обалдел Юрка, – А я думал, что он на деревьях растет».
Ставропольская бабушка Соня помидоры никогда не сажала. Они каждый год всходили на её огороде просто так.
Но самые вкусные помидоры растут не на Ставрополье. Самые вкусные и мясистые растут в Порт-Артуре.
Впрочем, в южных краях томаты, действительно, растут, а здесь их выращивают «через не могу». Несколько дней в блюдцах под мокрыми тряпочками замачивают семена и в конце февраля сеют их в деревянные ящики на подоконниках. В марте рассаду пересаживают пореже в большее количество ящиков. В мае её поселяют в парник. В июне высаживают в грядки, накрывая почти все лето на ночь целлофаном. И поливают, поливают, поливают. Каждый вечер.
Да уж. Сельскохозяйственные усилия везде разные.
Мы с женой приезжали в город Гагра еще при социализме. В СССР начиналась перестройка, но до Абхазии она пока не докатились. Под мандаринами и пальмами-дикоросами здесь было сказочно уютно. Даже милиционеры в ежедневно-белых, праздничных рубахах были томными. На всем побережье не водилось ни одного «Москвича», только «Волги» и «Жигули» последней модели. Настоящие субтропики и всегда теплое море. Рай.
Домовладелец, у которого мы сняли комнату, – лицо кавказской национальности – был очень важный. Он не разговаривал с нами. Даже здоровался, кивая таким образом, что не понятно было, кивнул он или только показалось. В общем, сноб.
Через неделю квартирования мы в очередной раз возвращались от моря на ночевку. Заасфальтированный двор, представлявший из себя огромную виноградную беседку, как обычно освещался электричеством. На средину двора в тот вечер был водружен стол, за которым сидел с мрачноватым видом хозяин. В большой керамической миске громоздился нарезанный салат, рядом угрожающе, как баллистическая ракета, стояла заткнутая бумагой темно-зеленая бутылка из-под шампанского, этикетка на которой отсутствовала.
Хозяин вдруг открыл рот и сказал с легким акцентом:
– Добрый вечер! Прошу за стол.
Он желал продолжить какой-то преждевременно законченный праздник. Разговорились.
– Меня звать, – заявил он, – как президента Эйзенхауэра!
– Дуайтом?
– Нэт. Аиком! Его тоже звали Аиком.
– Дуайта Эйзенхауэра сокращенно звали Айком.
– Какая разница!
Выяснилось, что эрудит получил инженерное образование в большом городе Ростове-на-Дону, но решил вернуться и жить дома, в обстановке скромного парадиза.
– Откуда овощи, – спрашиваю, – я видел в вашем саду только деревья.
– Да вот, вскопал небольшой участок на склоне горы…
– А поливать?
– Зачэм?
Это «зачэм» вызвало у меня глубокий вздох огорчения за родителей, Порт-Артур и всех земледельцев Сибири.
В Порт-Артуре минимум в радиусе полукилометра все знают друг друга. Как в деревне. Чем дольше живешь здесь, тем больше наблюдаешь печальное. Русские, обрусевшие украинцы и казахи никак не могут вырваться из бедности. Их аккуратные палисадники с ирисами и сиренью составляют какой-то уют, но не особо подают надежду.
Богатеют лишь неприкаянные в забытые времена цыгане. Осев на здешних улицах, они строят каменные особняки, которые высятся гулливерами над деревянными карликами. Периодически у особняков собираются иномарки.
* * *
Ночь. Силуэты крыш слушают тишину. Открываю калитку. Лампы на электрических столбах перебиты давным-давно и их никто не вкручивает, потому на улице мрак. Мрак и безмолвие.
Непроизвольно, как в юности, вспоминаю Лермонтова:
«Выхожу один я на дорогу,
В темноте кремнистый путь блестит…».
На самом-то деле – ничего не блестит. Только звезды.
Автор - Вадим Гриценко, наш земляк. Историк, этнограф, археолог, писатель, поэт, журналист, общественный деятель. Сейчас живёт в Надыме и Салехарде.
МногАбукАФФ, но оно того стоит...)))
Фото для иллюстрации подобраны мной с проекта http://pastvu.com . Но фотографий этого района крайне мало, по этому в очередной раз призываю читателей просмотреть старые альбомы, кладовки и закрома!)))
Что ж выцедила память, Боже мой,
Сквозь времена с ушедшими страстями?
Ряды заборов мокрых под дождями,
Дом деда Павла с крышей земляной.
Наш пригород бандитский, знаменитый,
Где в лужи смотрит каждое окно,
Где сладостно дешевое вино
И фонари шпаною перебиты.
Где вечный грохот черных поездов,
Соседских драк хмельные переливы,
Оркестров похоронные мотивы
Да надоедливость июльских комаров.
Другу детства
Города по-разному причудливы. В том числе и названиями частей своих. Например, в Омске был когда-то Семипалатинск (Во как! Прим. моё), и до сих пор есть Сахалин, Амур и Порт-Артур.
Омский Порт-Артур – это деревянный, в тополях и сирени пригород, где я вырос, откуда разлетелись по свету мои школьные друзья. До революции его называли также Атаманским хутором, после революции, в двадцатые годы – городом Ленинском. Но при этом он всегда был и остается Порт-Артуром. Там строили гнезда наши родители. Оттуда произошли и мы. Там куражились, пока не повзрослели, будучи при этом уже не первый год женатыми. Балбесы.
«Мы все – птенцы из Порт-Артура.
И так навек заведено,
Что наши пьяные натуры
Переменить нам не дано».
Незамысловато? Согласен! Но другу Кольке понравилось, и это я посчитал главным.
Была такая песенка: «Детство мое, постой! Не спеши, погоди…». Были времена, когда каждое дерево, каждая травинка, каждая доска в заборе имели свой смысл, а каждый день был длинным и наполнен массой событий.
Высоко-высоко, неслышно прополз самолет, оставив белый след.
По улице проехал на велосипеде дядька в штиблетах. Заднее колесо виляло «восьмеркой», а цепь поскрипывала с каждым оборотом педалей. Правая штанина у дядьки была задрана и стянута бельевой прищепкой.
В тени сирени, обернув передние лапки хвостиком, сидел на завалинке черный соседский кот. В неподвижном напряжении он разглядывал муху, которая ползала рядом. Муха часто взлетала и, сделав небольшую петлю, садилась туда же. Кот нервно подергивал ушком.
Каждая минута была эпохой.
Озеро Моховое. Июльский полдень. Зной.
Неподвижный мир на этой и той стороне изнывает под белесым небом. Взлетев с камышинки, огромная стрекоза трепетно прошелестела возле уха. Сквозь прозрачную воду с рыжеватым оттенком идеально просматривается дно. Штиль.
Мне не до купания. Дома живут и регулярно хотят есть аквариумные рыбки, и отец, как всегда, отправил меня, десятилетнего, за кормом. Потому мне интересны здесь только дафнии, скопления которых я, аккуратно поведя сачком туда-сюда, переправляю в алюминиевый бидончик, стоящий у ног. Но это, во-вторых.
А во-первых, жара разносит приторную вонь тины и дохлятины. В нескольких шагах, на урезе воды, среди зелени битых бутылок разлагается труп собаки. Оскалился белыми клыками череп. Пара ребер вылезла через прогнившую шкуру. В ту сторону лучше не смотреть, стошнит.
Вдали отгрохотал и утих грузовой поезд.
В тишине на соседней Первой Новой завыл духовой оркестр. Кого-то начинали хоронить.
Детскую душу кольнула тревога: неужели и я когда-нибудь умру?
Оркестр выл все ближе и громче. Процессия показалась из-за поворота. Горе двигалось медленно-медленно.
Музыкант, обернутый удавом толстой трубы, глядел на ноты и надувал щеки, вгоняя в тоску все ближние улочки, которые его слышали.
Повзрослев, придя из библиотеки, прочитаю:
«Какая сила в духовых оркестрах!
Какая сила и какая грусть
В мелодиях забытых и известных
И вытверженных нами наизусть…».
В детстве смена времени года означала коренную перемену собственной жизни.
Поздняя осень, когда мертвые листья шуршали по замерзшим лужам и окаменевшей земле, а снега еще не было, вызывала отторжение. И я замыкался, отгораживался от природы. К зиме относился равнодушно. Прочие периоды были куда лучше.
В разгар весны по улице Клары Цеткин бойко тек ручей, и можно было пускать кораблики. А также измерять глубину, зачерпывая воду в сапожки и вообще намокая по пояс.
Потом разливался Иртыш, желтели одуванчики, цвели яблони и заканчивалась школа. После краткого, но нервозного ритуала показа родителям итогового табеля начиналась полнокровная жизнь.
В июне природа Порт-Артура благоухала вечной юностью. За эту сказочную, обманчивую перспективу я и любил больше всего июнь.
Имел свое очарование и сентябрь.
Бабьим летом все жгли по вечерам сухую ботву. Улочками от костров разливались сладкий дым и умиротворение. Звуки становились мягкими, приглушенными. Старушки на лавках отсиживали последнюю теплую неделю.
Только скверно было, что начинался учебный год и подготовка к урокам. Вместе с этим наступал ералаш, когда в школу не пускали без сменной обуви, которую одни забывали, а другие не хотели носить.
По утрам на входе орду школяров сдерживали и проверяли дежурные с красными повязками. Стоял завуч. А невидимые ему мальчишки выглядывали из окон второго этажа и через форточку бросали сменку товарищам на улице. Товарищи проходили, поднимались на второй этаж и бросали ее следующим.
Потом звенел звонок, и в переполненных неблагополучных классах появлялись учителя. Они были добрыми, забитыми жизнью людьми с обидными прозвищами: Гиббон, Елена Пьяная, Иван в Квадрате. Мы огорчали их, и они ставили двойки.
Затем все расходились, обоюдно довольные лишь тем, что на сегодня неприятности закончились.
А еще в сентябре проводилась кампания по сбору металлолома. Ученики, разбредясь по огромному пригороду, соревновались в том, кто больше свезет на школьный двор ржавых железяк.
За тарахтящей телегой нашего класса каждый вечер следовало по два-три десятка рыскающих по сторонам оглоедов. На телегу летело все, что плохо лежало, плохо стояло или было плохо закреплено.
Когда темнело, не желая идти домой и готовить уроки, мы жгли на пустыре костер и пекли картошку, добавляя штанам к полученной ранее ржавчине костровой пепел.
Когда говорят о благах старых, добрых времен, я вспоминаю зимние ботинки, в которых посещал школу. Почему-то они были не кожаные на натуральном меху, а дерматиновые на искусственном. Ноги мерзли нещадно. И пальтишко покупалось на два-три года. Оно быстро становилось коротким, особенно рукава. Так что пока идешь – не вспотеешь.
После школы надевались валенки и стеганые, ватные телогрейки. Всеми способами обманывая родителей, под предлогом чистки двора или привоза воды с колонки, мы рвались на улицу, чтоб вернуться с ног до головы в снегу, с обледенелыми варежками и подмороженными на руках пальцами.
Зато на новогоднюю елку для нас вешали несколько сказочных фруктов – мандаринов.
Весна всегда приходила в феврале, и каждый раз это бывало ночью.
Когда Порт-Артур спал под старым снегом с вуалью печной сажи, прилетал ветер. Он прилетал внезапно из ниоткуда черного звездного неба. Он был первым сырым ветром за зиму. Он прилетал яростно, начинал гудеть в проводах и покачивать фонари на столбах. Своим напором он ставил зиме ультиматум, начиная тут же поедать её снежный саван.
Мрачным, серым утром жители Порт-Артура выходили из своих калиток на гололед. Подняв воротники и поеживаясь, они шли на остановки автобусов и
к проходным заводов. Они мысленно ворчали на непогоду. Глупые люди не знали, что ветер – это весна.
Потом у ветра иссякали силы, и он улетал куда-то набраться их заново. А холода держались еще почти месяц. Когда же весна приходила вновь, в ипостаси дневного тепла, время зимы кончалось.
Летом, слоняясь по траве и пыльным канавам деревянных улиц, пацанва собиралась гурьбой. Играли в разные войны, индейцев, крестоносцев, вышибалы, прятки, казаков-разбойников. Ходили купаться на Иртыш и озеро Чередовое, крутились на великах или гоняли футбол. Жизнь текла мирно.
Но среди нас, подростков, были отверженные.
Когда все наскучивало, а на горизонте появлялся Валерка с Шестой Моховой или Ромка с Третьей Новой, толпа с улюлюканьем гналась за ними. И не для того, чтобы отдубасить, а так просто, из глубокой неприязни.
Не знаю, с чего эта неприязнь завелась и как охватила компанию. Помню только, что данные типы мне тоже были не очень симпатичны, хоть я и не участвовал в погонях.
Потом в околотке поселился Серега. За смесь замкнутости и заносчивости его тоже не полюбили сразу и стойко не любили потом. Изредка давали в морду.
Продолжение было печальным.
Все незаметно повзрослели. Сбитый телом, кривоногий Валерка, отвертевшись от обвинения в изнасиловании, сел по малолетке за воровство. А красавцы Ромка с Серегой, едва отметив совершеннолетие, ушли на двенадцать лет за убийство.
Беззаботно прихлебывая портвейн, они поздним вечером на автобусной остановке запинали насмерть пьяного мужичка. В несколько приемов, не торопясь.
Очень хотели папа с мамой, чтобы я учился хорошо. И, видимо, понимали, что не вся сила в зубрежке. Поэтому, заставив читать в пять лет, до четырнадцати заботились, чтобы книги имелись в изобилии.
У всех был телевизор, у нас нет. Из ленивых радостей оставалось только содержимое библиотек.
Между тем, в средних классах к ценимым доблестям незаметно добавился кругозор. И как ни странно, обнаружилось, что персоны отличников и всезнаек не совпадают. Саня Тертышный учился еще более-менее сносно. А вот Серега Есмагамбетов по прозвищу Студент был троечником и ушел в профтехучилище. Вечный же второгодник Мишка Винарьев, открывший мне Уэллса, Беляева и прочих фантастов, как-то быстро после восьмого класса отправился в лагерь общего режима.
Скажу по опыту: самое трудное дело – учиться в школе. Можно сказать и наоборот: учиться в школе – самое трудное дело.
Мои родители молчали, а вот чужие заявляли: «Работать тяжело, это вам не в школу ходить». Оказалось враньем.
Получив аттестат и не добрав баллов в университет, я устроился работать на большой завод, в инструментальный цех. И что? Красота! После смены – никакой головной боли о страшных уроках. И стало понятно, что самое безответственное – быть пролетарием. Как те, кто стращал послешкольным ярмом. А может, они никогда нормально-то и не учились?
Дома спрашивали:
– Ну, что ты получил за диктант?
– Четыре.
– А Саша Закутаев?
– Пять.
В семье повисала тягостная тишина.
Тройка по математике порождала немую драму. И в любом случае следовал оргвывод: «Сегодня гулять не пойдешь!»
И когда в универ я, все-таки, поступил, алгебры не было. Слава Богу, факультет гуманитарный. Заканчивая первый курс, шел с отцом из бани. Рассказывал ему о занятиях. «А ведь меня, Вадька, из третьего класса в свое время выгнали», – признался батя.
Порт-артурцы любят собирать грибы. За городом начинаются березовые рощицы, называемые колками. По их краям в урочное время появляются белые, обабки, подосиновики, сыроежки, грузди и тому подобное.
Самый хищный грибник – мой отец. Обычную для других фразу: «Я собрал два (три, четыре) ведра», или, тем более со словом «целых», – отец не произносил никогда. Не было повода. Только в байду, которую он всегда вешал на плечи, двигая в лес, входило шесть ведер. Плюс в каждую руку брал по четырехведерной корзине. И никогда в корзинах на обратном пути не было березовых веников или полевых цветов, маскирующих бесплодность усилий. Только грибы.
Так что одно из основных воспоминаний детства – обработка бесконечного количества даров леса.
Как-то стало известно, что пошли опята, и поехал отец за ними с соседом на электричке. Через сутки вернулся и сказал: «Бери тележку, айда!».
Взял я повозку с двумя большими железными колесами, на которой мы всегда воду возили с колонки, и покатил. Прикатил туда, где на перроне дядя Саша Яковлев сидел и караулил двенадцать мешков опят. Перевезти их я смог только за два раза. Изрядно надрываясь.
В другой раз вернулся батя на «Жигулях» из леса и стал машину опорожнять. Сначала пристегнутый багажник над салоном, потом багажник сзади, потом салон. А пара мужиков, ремонтировавших нашу кровлю, в это время спустились. Подошли они к гаражу. Увидели горы белых грибов, мотнули головами и захохотали дико. Наверное, это была истерика.
Рыбаков в Омске всегда водилось больше, чем рыбы. И в Порт-Артуре многие мужики – рыболовы в мыслях заядлые, но редко им улыбается удача. В основном утешаются они мифами о том, что однажды…
А теперь – быль.
Раннее зимнее утро. Затемно будит меня отец: «Поехали! Я информацию получил».
Приехали на озеро Чередовое. Рядом – телевизионный завод, с территории которого почему-то в том году теплую воду спускали, и потому не замерзала огромная полынья.
«Делай, как я!», – сказал отец и стал огромным сачком водить туда-сюда. Скоро в сачке оказался карп. Потом – следующий. Через час – третий. Уже рассвело, и мы поехали домой.
На кухне безменом взвесили рыбин, получилось почти десять килограммов. Радостные разбудили маму. Она вышла, посмотрела. Сказала: «На кой черт мне это сдалось!» – и вернулась досыпать.
Детские впечатления о садизме и мазохизме.
Сначала о мазохизме.
Чтобы в семье бывало мясо, отец держал ненасытных кроликов. В июле мы с ним ехали мотоциклом на луга за сеном.
Все знают: «Коси, коса, пока роса…». На самом же деле, пока докатишь от города, пока найдешь подходящее место – солнце уже высоко.
Отец косил, я ждал. А вокруг жара. Стрекот кузнечиков. Запах клевера и кашки. Истома.
Под ярилом в этих ароматах отключался я на часок, прикрыв глаза рукой. Специфическое было удовольствие. Вставал от пекла дурак дураком, но надышавшись луговой прелестью и набрав сил от земли.
А как-то раз поехали с друзьями на рыбалку. Всю ночь зверствовали комары, и мы дурачились. С утра проверяли закидушки. Потом пили чай.
Наконец-то, забравшись подалее от всех на высокий берег, натянул я на глаза кепку и завалился среди степной полыни. Дурманил горький дух, палило солнце. Кайф! Уснул мгновенно.
Проснулся к вечеру. Всё это время я пролежал недвижно, с одной рукой на груди. И теперь наискосок белела полоса, а все остальное было красным. Через полчаса багровеющая грудь стала ныть очень сильно. Невыносимо-болезненным было даже прикосновение рубахи. Когда приехали домой, уже появились гнойники, поднялась температура. В общем, сильный солнечный ожог.
Дальше о садизме.
Сосед-ветеран дядя Ваня Гавриленко сказал: «Клин вышибают клином. Давай я тебе, Вадик, баню истоплю. Попаришься, и все мигом пройдет». Я, конечно, засомневался, но герой обороны Мурманска был непреклонен.
Зашел я в парилку. Мамочка! Грудь как кипятком ошпарило. Упал я на пол, облился холодной водой. А дядя Ваня из-за двери вещает. «Ты у меня хрен выйдешь. Я тебя запер. Парься так, чтоб слышно было».
Что делать? Давай я веником по полу хлестать и крякать, якобы от удовольствия. А дядя Ваня из предбанника: «Молодец! Давай еще шибче!». Ну, я веника не жалею, мочалю его об пол. Себя же водичкой прохладной успокаиваю.
Тем не менее, когда вернулся домой, температура скакнула и вовсе под сорок. Всю ночь мама лечила меня сметаной и ругала дядю Ваню.
Был в Порт-Артуре большой кинотеатр «Мир». Сколько помню – родители еженедельно туда ходили. Под ручку, как положено. Дома фильмы обсуждались во время чистки картошки, мытья посуды или шинковки капусты.
В «Мире» начали показывать американский фильм «Спартак». Родители его посмотрели. Пошел и я, но взять билет с первого раза не смог. К кассе народ проникал буквально по головам. В зале же не только не было свободных мест, но и стоящими зрителями были заняты все проходы. При этом некоторые мальчишки сидели на сцене перед экраном, а также виделись тени ползающих по вентиляционным решеткам потолка.
Воистину, для пролетарского Порт-Артура кино было «важнейшим из искусств», а точнее – единственным.
У пригорода свой исторический эпос.
Из рассказов взрослых я уяснил, что самое интересное время было после войны.
Территория Порт-Артура с востока опоясана железной дорогой, линией, по которой ходят грузовые составы. По ту сторону железнодорожной насыпи когда-то располагался Красный поселок. Так вот эта насыпь периодически становилась линией фронта между тамошней шпаной и нашей. Как кое-кто утверждал, при этом сталкивались одновременно сотни человек. Не только кастеты, палки и камни, но даже ружья порою применялись.
А самое интересное место было у кладбища на улице Марьяновской, где жилой сектор вплотную подходит к кладбищенской ограде. Про банду «Черная кошка» я узнал в глубоком детстве от бати, который братьев Вайнеров никогда не читал, а до выхода фильма оставалось еще лет пятнадцать. «Кошка» омского фасона грабила способами экзотическими, используя страх мирных жителей перед покойниками.
Порт-Артур – безусловный лидер по бандитской исторической славе в городе. Когда представляешься: «Я из Порт-Артура», – ты сразу же в авторитете известного свойства.
Раньше Порт-Артур пел. И как пел!!!
В начале двадцатого века на территорию Омской области перебралось много хохлов. В том числе и мои предки по отцу прикатили на телеге из Таврической губернии. И район, где они поселились, был назван Таврическим. А рядом – Полтавский, Одесский.
Из тысяч семей сотни потом переехали в город и по праздникам, и без особого повода собирались вместе по родственному и дружескому признаку. В нашем доме бывали часто.
Это происходило еще до появления майонеза, а значит – до эры «селедки под шубой» и «оливье», то есть во времена классической простоты: утром ощипанная и к обеду изжаренная курица, огурчики, грибочки, картошечка… Сначала – весёлый родственный галдеж и стук вилок, а после третьей рюмки кто-нибудь запевал:
«Всюди буйно квiтне черемшина
Мов до шлюбу вбралася калина…»
И два десятка голосов подхватывало:
«Вiвчара в садочку,
В тихому куточку
Жде дивчина, жде».
Начало лета, благоухание. В распахнутые окна заглядывают свежезелёные ветви яблони. Последние лучи тихого, ласкового заката.
В наступившей после песни короткой паузе слышно от соседей – Карчевских:
«Ой, мороз, моро-оз,
Не морозь меня…».
Там предпочитают русский репертуар и поют очень здорово.
Что ж, ладно. Наш стол набирает в грудь воздуха и выдает:
«Розпрягайте, хлопцi коней
Та лягайте спочивать,
А я пiду в сад зелени,
В сад – криниченьку копать…».
Пели несравненно больше, чем пили. Пели с гармонью и без. Пели весь вечер до темна за столом. Пели ночью на улице, когда расходились:
«Рiдна маты моя, ти ночей не доспала,
Ти водила мене у поля край села,
I в дорогу далеку ти мене на зорi проводжала
I рушник вишиваний на щастя, на долю дала…».
Пели…
А на почве алкоголизма в Порт-Артуре всегда было много неимущих.
Любимым местом люмпен-пролетариев были подступы к магазинам, которые в народе называли «одиннадцатым», «восемнадцатым» и «пятнашкой». В них торговали продуктами, а также спиртным: водкой по два восемьдесят семь и бурдой под этикеткой «Портвейн». Тут же принимали стеклотару и изредка сюда завозили пиво, разлив которого становился для окрестностей событием очень значительным. Нужно было видеть, с каким энтузиазмом красноносые мужики подкачивали падающее в бочках давление!
Алкаши бывали одинокими, бывали семейными парами, а случались и целыми династиями. Поскольку пустая бутылка из-под кефира равнялась ценою булке хлеба, то голодная смерть пьяницам не очень-то грозила. А вот интоксикация с летальным исходом случалась. Это называлось «сгореть».
Насчет магазина.
Почти всегда за продуктами семья отправляла меня. Команду давала, как правило, мама: «Купишь пачку маргарина и комбижира полкило. Только возьми комбижир, а не говяжий. Хлеба – две булки. Одну – за шестнадцать, другую – за двадцать. И бутылку кефира. Всё запомнил?».
Чтоб от нашего закоулка дойти до ближайшего гастронома, нужно преодолеть полтора километра. Это легко, ведь никто не гонит. Да и обратно волочись, как знаешь.
В магазине, как правило, стояла небольшая очередь, и было время разглядеть, что в пирамидах рыбных консервов и грязном халате продавщицы за последний год ничего не изменилось. Потом я складывал продукты в сумку, получал сдачу и топал домой.
Тяжело было только однажды. В шестьдесят девятом году возникла угроза войны с Китаем, а родители помнили, что такое война. В общем, пришлось тащить из гастронома пятнадцать килограммов соли. А сам я в это время не весил и тридцати.
Периодически, летом, в хорошую погоду устраивался народный суд над добрейшим холостяком дядей Васей Гамызенковым. Из дома на улицу выволакивали стол, крыли его кумачом. Над столом поднимался серьезный чужой человек в мятом галстуке и зачитывал какую-то бумагу. Во время этого мероприятия полтора десятка старух кучно сидело на табуретах у крыжовника, а перед ними сутулился похмельный дядя Вася. Он краснел, но даже при всем напряжении своем не умел говорить не матом.
Вообще, зрелища для порт-артурских пацанов были редкими, но порою чрезвычайными: то на Иртыше половодье, то на чьем-то дворе жена мужем зарубленная.
Но чаще всего зрелищами становились пожары. Порт-Артур всегда был деревянным и горел охотно.
Дым видели издали и бежали в ту сторону. На соседней улице присоединялась еще ватага. У горящего дома переминались с ноги на ногу группы «болельщиков» с вытянутыми шеями. Невдалеке, как правило, стоял комод – единственное, что успели вынести хозяева.
Сновали вокруг дома и кричали друг другу пожарные: «Подай! Ещё! Еще!».
Начинал «стрелять» шифер на крыше. «Ох, ё…» – проносилось по толпе.
Пацаны смотрели зачарованно, без шуточек. Огонь показывал себя мощной, грозной стихией, с которой не побалуешь.
А пожарище специфически воняло потом несколько суток, нагоняя тревогу на всякого, проходившего мимо.
Сегодня Порт-Артур числится в Ленинском административном округе, который до этого назывался Ленинским районом города Омска. Поэтому и рынок здесь – «ленинский», и даже церковь – тоже, прости, Господи, «ленинская».
Хорошо, что я – не ровесник советской власти и не видел разгара-угара культурной революции, когда храмы превращали в склады, клубы и конюшни.
Тем не менее, борьба с религией велась и при мне. Выражалось это, в частности в том, что в пасхальную ночь у входа в церковный двор дежурили сотрудники неброского ведомства и делали то, что сейчас называют фэйс-контролем. В отдалении от фонарей стоял «воронок».
Нас, подростков (профилактически почти поголовно принятых в комсомол), не пускали. А попасть внутрь хотелось. Тогда мы обходили двор с другой стороны и перелезали через высокий забор, падая на головы старушек, дожидавшихся освящения куличей. Потом протискивались в храм, набитый народом, как трамвай в час пик.
А утром колотили крашеные яйца с чувством добытой культурной сопричастности.
Опять насчет пасхи и борьбы с религией.
Ежегодно за пару дней до Воскресения Христова в булочном магазине, называемом в народе «девяткой», появлялись куличи. Нормальные куличи классической формы. Но было довольно смешно, что на ценнике писалось: «Кекс весенний».
И весь околоток знал, когда «кексовая весна» наступит в следующий раз.
Родители были железнодорожниками и, пользуясь бесплатным билетом, каждое лето возили нас с братом на Кавказ.
Южные родственники искренне полагали, что в Сибири медведи ходят даже по улицам. И при этом относились к сибирякам как к людям, которым в жизни не очень повезло. А ведь где-то так и было на самом деле.
Например, как-то в начале осени одноклассник по восьмому «бэ», Юрка Попов зашел к нам во двор.
«Это что такое?» – спросил он, ткнув пальцем в сторону виноградной лозы.
Получив ботаническую экзотику в подарок от соседа, мой батя растил её пятый год. Закапывал в сентябре под землю и извлекал оттуда, подвешивая к карнизу в мае. При этом он добивался размера виноградин до крупного гороха. Но и «горох» этот поспевал только через раз, да и то весьма относительно.
«Это – виноград», – ответил я.
«Как? – по-настоящему обалдел Юрка, – А я думал, что он на деревьях растет».
Ставропольская бабушка Соня помидоры никогда не сажала. Они каждый год всходили на её огороде просто так.
Но самые вкусные помидоры растут не на Ставрополье. Самые вкусные и мясистые растут в Порт-Артуре.
Впрочем, в южных краях томаты, действительно, растут, а здесь их выращивают «через не могу». Несколько дней в блюдцах под мокрыми тряпочками замачивают семена и в конце февраля сеют их в деревянные ящики на подоконниках. В марте рассаду пересаживают пореже в большее количество ящиков. В мае её поселяют в парник. В июне высаживают в грядки, накрывая почти все лето на ночь целлофаном. И поливают, поливают, поливают. Каждый вечер.
Да уж. Сельскохозяйственные усилия везде разные.
Мы с женой приезжали в город Гагра еще при социализме. В СССР начиналась перестройка, но до Абхазии она пока не докатились. Под мандаринами и пальмами-дикоросами здесь было сказочно уютно. Даже милиционеры в ежедневно-белых, праздничных рубахах были томными. На всем побережье не водилось ни одного «Москвича», только «Волги» и «Жигули» последней модели. Настоящие субтропики и всегда теплое море. Рай.
Домовладелец, у которого мы сняли комнату, – лицо кавказской национальности – был очень важный. Он не разговаривал с нами. Даже здоровался, кивая таким образом, что не понятно было, кивнул он или только показалось. В общем, сноб.
Через неделю квартирования мы в очередной раз возвращались от моря на ночевку. Заасфальтированный двор, представлявший из себя огромную виноградную беседку, как обычно освещался электричеством. На средину двора в тот вечер был водружен стол, за которым сидел с мрачноватым видом хозяин. В большой керамической миске громоздился нарезанный салат, рядом угрожающе, как баллистическая ракета, стояла заткнутая бумагой темно-зеленая бутылка из-под шампанского, этикетка на которой отсутствовала.
Хозяин вдруг открыл рот и сказал с легким акцентом:
– Добрый вечер! Прошу за стол.
Он желал продолжить какой-то преждевременно законченный праздник. Разговорились.
– Меня звать, – заявил он, – как президента Эйзенхауэра!
– Дуайтом?
– Нэт. Аиком! Его тоже звали Аиком.
– Дуайта Эйзенхауэра сокращенно звали Айком.
– Какая разница!
Выяснилось, что эрудит получил инженерное образование в большом городе Ростове-на-Дону, но решил вернуться и жить дома, в обстановке скромного парадиза.
– Откуда овощи, – спрашиваю, – я видел в вашем саду только деревья.
– Да вот, вскопал небольшой участок на склоне горы…
– А поливать?
– Зачэм?
Это «зачэм» вызвало у меня глубокий вздох огорчения за родителей, Порт-Артур и всех земледельцев Сибири.
В Порт-Артуре минимум в радиусе полукилометра все знают друг друга. Как в деревне. Чем дольше живешь здесь, тем больше наблюдаешь печальное. Русские, обрусевшие украинцы и казахи никак не могут вырваться из бедности. Их аккуратные палисадники с ирисами и сиренью составляют какой-то уют, но не особо подают надежду.
Богатеют лишь неприкаянные в забытые времена цыгане. Осев на здешних улицах, они строят каменные особняки, которые высятся гулливерами над деревянными карликами. Периодически у особняков собираются иномарки.
* * *
Ночь. Силуэты крыш слушают тишину. Открываю калитку. Лампы на электрических столбах перебиты давным-давно и их никто не вкручивает, потому на улице мрак. Мрак и безмолвие.
Непроизвольно, как в юности, вспоминаю Лермонтова:
«Выхожу один я на дорогу,
В темноте кремнистый путь блестит…».
На самом-то деле – ничего не блестит. Только звезды.
